|
Сергей и его взгляды на жизнь
Жесткий урок
Воспоминания о Сергее
Родственники по линии отца
Родственники по линии матери
Фотографии
Видео
КНИГИ
|
Жёсткий урок.
Автобиографическая повесть.
ПРЕДИСЛОВИЕ
В 1988 году я учился на дневном отделении МВТУ им. Баумана. Аббревиатура этого высшего технического училища какими-то остряками расшифровывалась так: «МЫ ВАС ТУТ УГРОБИМ». К счастью, этого со мной не произошло. На первом курсе я с оценкой «отлично» сдал весьма популярную у студентов начертательную геометрию на кафедре «самого Арустамова». Впереди маячил сопромат.
Наряду с другими кафедрами была и военная. Некоторые ребята поступали в училище с целью не только получить хорошую специальность, но также и «откосить» от службы в армии. После обучения военному делу студенты проходили кратковременные сборы, после чего им присваивалось офицерское звание. Обучение в училище не прерывалось. В обиходе это называлось «броня». Так вот эту «броню» со студентов нашего училища сняли (через несколько месяцев вернули).
14 июня этого же года я, Сергей Гончаров, был призван в Советскую армию и спустя некоторое время попал служить в часть ПВО, расположенную в одном из пригородов Вильнюса. Пройдя курс молодого бойца, принял присягу. После этого стал осваивать технику, т.е. порученный мне тяжёлый грузовик. Ещё в школе, выучившись на шофёра в учебно-производственном комбинате УПК, я получил шофёрские права. Через некоторое время новобранцев стали обучать ездить в колонне и другим премудростям шофёрской службы, в том числе знанию техники, особенностям ухода за ней. В части были нормальные отношения как внутри рядового состава, так и, как положено по уставу, между командованием и подчинёнными. Как и все, ходил в наряды на кухню, в караул, а также на работы в автопарк.
В свободное время писал письма своим знакомым, родным, и, если от происходящего в жизни было сильное впечатление, сочинял стихи.
Первое стихотворение в армии написано как подражание популярной песне Макаревича:
Я пью за тех, кто в сапогах,
Кто без сапог – тот сам напьётся
Кто виноват, что ты устал,
Что недоел и недоспал,
Портянки плохо намотал,
Пришёл с зарядки и упал?
И чья вина, что день за днём
Кричит дневальный: «На подъём!»
И снится нам родимый дом,
Приказ, когда домой уйдём?
Кричат «отбой» и меркнут звуки,
А ты поднять не можешь руки,
И если боль твоя стихает,
Значит, будет новая беда.
Кто виноват, скажи-ка, брат,
Что мы идём
С тобой в наряд?
И ты не рад, и я не рад.
И чья вина, что там и тут
Девчонки нас
С тобою ждут,
Но не покинем мы поста?
Кто виноват и в чём секрет,
Что есть тут старшина и дед,
И, проклиная белый свет,
Мы с мылом драим туалет?
И жизнь одна и так длинна,
И так скучна…
А ты всё ждёшь,
Когда же ты домой уйдёшь…
Последующие стихи написаны чисто “от себя”.
НАРЯД В АВТОПАРКЕ
Ночь. Я рад, что один, и не то, что мне одиноко –
Я люблю этот час, когда можно всмотреться в себя.
Но кромешная тьма навалилась с юго-востока,
И последний автобус уносит частицу тепла.
Когда утро придёт, всё утонет в тумане
и тихо рассеется ночь.
Но заместо стихов пустим в ход
трёхэтажную прозу,
Форсмажор наших будней не в силах
опять превозмочь,
Убеждая себя – отвести ещё можно угрозу.
Но когда я почувствую, как бесконечно жестоко
То всесилье, что видится в сутолоке дня,
Вспомню – вот эта тьма навалилась с юго-востока,
А последний автобус уносит частицу тепла.
Занесёт города и завалит сугробами небо,
И обрушится небо, и солнце утонет в снегах,
Неожиданным счастьем покажется корочка тёплого хлеба
И огонь, тот, что лижет поленья, чудя на верхах.
Позабудутся горькие сны и кошмары ночные,
И бесцельные дни, проскользнувшие мимо меня,
Неуютные наши дворы, вы – дворы проходные.
Все ненастья поблекнут, затихнет мирская возня.
А всего-то достаточно холод впустить ненадолго,
Чтоб кружились снежинки, ловя разбежавшийся свет,
И из строя опять убежать, убежать в самоволку,
Если только войны во всём мире пока ещё нет.
Через какое-то время, изучив некоторые афоризмы, выражения и словечки, которые въелись в армейскую жизнь, я записал их на двух тетрадочных листках. Кое-какие выражения придумал сам. Потом из этих листков сделал бумажные самолётики. Точно такие же мы запускали в школе на переменках. В результате получились во всех отношениях “крылатые” слова. Ниже привожу их.
01.
Время уносит лучшие годы,
Счастье, любовь и друзей.
Все эти строки в солдатском блокноте –
Память о службе моей.
02.
Будь проклят тот день,
Когда хирург ударил
Меня в грудь
И сказал: «Годен!»
03.
К чему ненужные прощанья,
Зачем так много обещать,
К чему ненужные объятья –
Ведь, верно, ждёт одна лишь мать.
04.
Я пишу Вам с литовского края,
Где за 40 секунд одевают
И сержанты на завтрак ведут.
05.
Бог создал рай,
А чёрт – литовский край.
Бог создал отбой и тишину,
А чёрт – подъём и старшину.
06.
Пишу из тех мест,
Где нет невест,
Где землю топчут сапогами
И женщин видят на экране.
07.
Ты помнишь, друг, как мы гуляли –
Вино, девчонки, кабаки,
А вместо этого нам дали
«хб», портянки, сапоги.
08.
Служи солдат,
Пройдут два года,
И, словно чайка над водой,
Ты полетишь к себе домой.
09.
Армия – это единственное место,
Где молодые ребята хотят стать стариками.
10.
Здесь могут нас назвать «собакой»,
Отнять достоинство и честь,
А мы в душе пошлём их на «***»
И как всегда ответим «есть».
11.
Старшина мне мать родная,
Замполит отец родной.
Не нужна родня такая –
Лучше буду сиротой.
12.
Солдат часто теряет счастье,
Охраняя счастье других.
13.
Армия – это фонарь, на котором
Медленно сгорает юность.
14.
Любите солдата хотя бы за то,
Что молодость отдал войскам ПВО.
15.
Солдат, запомни сам и передай другому –
Чем больше спишь, тем ближе к дому.
16.
По воле Бога одного
Попал служить я в ПВО.
17.
Никто меня так долго не обнимал, как ремень.
18.
И сердце бьётся весело,
И в голове мираж,
Когда в желудке плещется С2Н5ОН.
19.
Любите мать, любите, как святую,
Любите крепче самого себя.
Она вам жизнь дала, она вас воспитала
Любите мать, она у вас одна.
20.
Кто не был, тот будет,
Кто был – не забудет
730 дней в сапогах.
21.
Девиз ПВО:
«Первым делом мы испортим самолёты,
Ну а девушек, а девушек – потом».
22.
Два солдата из стройбата
Заменяют экскаватор,
Два солдата ПВО
Заменяют хоть кого.
23.
Воин!
Попал в войска ПВО – гордись,
Не попал – радуйся.
24.
с л у ж б а
а у р и ы р
м ч о з л м
ы ш к н а и
м и о и _ я
_ м м
25.
А приказ приближается,
И нетрудно понять –
Старшина не старается
Нас на дембель прогнать.
26.
Ну, что ж, солдат, скорей снимай погоны –
Настали изменения в судьбе:
Сегодня сам министр обороны
В своём приказе вспомнил о тебе.
27.
Товарищ, верь, взойдёт она,
Звезда пленительного счастья.
Мы крикнем: «Дембель!», и тогда
Заплачут девушки от счастья.
28.
Товарищ, верь, придёт она,
Пора «гражданки и вина»,
Нас встретит радостью у входа,
Напишет буквы ДМБ.
СЛОВАРЬ СОЛДАТА
Солдат – человек без паспорта
Забор части – граница, не знающая покоя
Каптёр – скупой рыцарь
Подъём – смерть на рассвете
Опоздание на завтрак – приходите завтра
Солдат на полит.занятиях – спящая красавица
Дневальный – дерево, умирающее стоя
Хлеборез – непойманный вор
Дух – без вины виноватый
Старшина – всадник без головы
Комбат – гром средь ясного неба
Доклад комбату – репортаж с петлёй на шее
Спор с командиром – вызываю огонь на себя
Патруль – Тимур и его команда
Конспект – записки сумашедшего
Взводный – звёздный мальчик
Самоволка – ждите нас на рассвете
Кочегарка – во глубине сибирских руд
Отбой – я люблю тебя жизнь
Посыльный – летучий голландец
Отпуск – 10 дней, которые потрясают мир
Уходили мальчики в солдаты,
Уходили бывшие ребята –
Те, что школу кончили когда-то
И казались старыми себе.
Здесь старели парни раньше срока –
На войне хоть враг, а здесь морока:
Свой же бьёт бездумно и жестоко,
И больней от этого вдвойне.
В середине осени я попал с небольшим заболеванием в военный госпиталь в Вильнюсе и вскоре допустил ошибку, роковым образом повлиявшую на мою дальнейшую судьбу. Мне казалось, что больные в госпитальной одежде, как в бане, равны между собой. Здесь, как и до армии, я был весьма коммуникабелен, имея навык общения с людьми, приобретённый на радио в «Ровесниках», в Бауманском училище. По вечерам под гитару пел свои песни, стараясь скрасить товарищам по несчастью однообразие жизни.
Попавшим в госпиталь «старикам» такое свободное поведение не понравилось.По их понятиям, я не соблюдал негласную субординацию. Как-то утром в умывальной комнате они сбили меня на пол и ногами «подрихтовали», причём при падении я здорово ударился головой о стену, покрытую облицовочными плитками. Потеряв сознание, пришёл в себя в реанимации через несколько часов. Для меня это было одним мгновением. От удара, как в последствии показало исследование с помощью УЗИ, возникла здоровенная внутричерепная гематома и наступил паралич.
Увидев всё это и испугавшись ответственности, начальник отделения госпиталя выписал сразу присмиревших «бойцов» в их части. Мать, узнав о произошедшем, взяла за свой счёт отпуск, как оказалось на всё время моего пребывания в Прибалтике, и приехала в Вильнюс. Она, естественно, потребовала призвать виновных к ответственности.
Врачи стали применять все существовавшие в их распоряжении современные методы и медикаменты. Лечение поддавалось с большим трудом. Мать же приходила каждый день в палату госпиталя и ухаживала за мной. Какая-то «положительная динамика» в лечении появилась. Желая избавиться от «тяжёлого во всех отношения пациента» и якобы пытаясь обеспечить более квалифицированное лечение, меня отправляют в главный госпиталь Прибалтийского военного округа в Каунас. В результате различных медицинских манипуляций, я уже стал, прихрамывая, ходить.
Коллеги по медицине – они везде коллеги – послали меня подальше от Прибалтики в Одинцовский военный госпиталь Московского военного округа. После проведённого здесь лечения возникла трудная дилемма. Начальник местного отделения госпиталя открыто сказал, что они сделали всё что могли, и теперь решение за пациентом, т.е. за мной. Можно вернуться в Вильнюс и добиваться справедливости, но здоровье, конечно, полностью не восстановилось, и шофёром я быть не могу. Можно будет дослуживать в каком-нибудь подсобном хозяйстве. В то же время, у начальника отделения в госпитале Вильнюса будут неприятности, а ему через год идти на пенсию…
Есть другой путь решения проблемы. Можно больного, с написанным в Одинцовском госпитале заключением, послать на экспертизу заболевания, возникшего вследствие внутричерепной травмы, в психиатрическую больницу Кащенко в Москве. По данным, которые будут находиться в этом заключении, там наверняка придут к выводу о невозможности продолжать военную службу.
Желания возвращаться в Прибалтику не было и, оформив в госпитале отпуск, я поехал домой в Москву, на Кутузовку. Отпуск, несмотря на болезнь, прошёл насыщенно. Навещали многочисленные друзья. 19 января у меня был день рождения. В этот день с самого утра солнце светило так, что даже не верилось, что стоит середина января, что до весны ещё мести и мести снегам, а люди ещё не раз будут ёжиться от пробирающего до самых глубин холода и тихо чертыхаться, когда заиндевевшая почва будет уходить из-под ног. Даже деревья во дворе подёрнулись какой-то еле заметной зеленой дымкой – тем предчувствием листвы, которое на самом деле появляется где-то в начале апреля. Готовясь к визиту друзей, я бегал, созванивался и встречался, и всё-таки ничего не успевал. И на каждом шагу нескладуха. Оказывается, жить без будущего совершено невозможно. Нельзя всё время пользоваться скидками на усталость и болезнь, но и выполнять все обязательства никак не получается.
Странное получилось празднование дня рождения. Всё на лету, неожиданно для самого себя. И результат – очень многие не смогли приехать. И подготовиться я не успел. Усталость такая, что лягу – не встану. Теперь всё это кончилось. Произошло ещё много разного, но это уже другая тема. Всё кончается, как и положенный отпуск...
И вот такси идёт по Садовому. Оттепель, падает мокрый снег. Вся трасса забита машинами, и кажется, что над дорогой стоит грязная взвесь из брызг.
Да, я еду в Кащенко. Этим словом всё сказано. При этом слове у большинства людей, считающих себя нормальными, в голове проносятся смутные, где-то случайно подхваченные образы громил-санитаров, скручивающих руки буйнопомешанным; энергичных, с проникающим в душу взглядом докторов, обязательно с бородкой и молоточком в руке; решёток и многого другого, о чём читали в газетах, слышали от знакомых, смотрели по телевизору.
Одновременно на лице любого человека из этого обычного большинства проскальзывает выражение, в котором можно разглядеть неприязнь, отвращение, сожаление и даже страх. Ведь туда, в Кащенко, попадают те, кто не хотят или не могут жить по предложенным обществом законам. Здесь – особая зона, без всякого романтического оттенка, придаваемого этому словосочетанию в приключенческих произведениях.
Машина рассекает взвесь, временами её окатывает жижа, вырвавшаяся из-под колёс. Тогда лобовое стекло мутнеет, но быстро очищается “дворниками”. Серое небо, грязно-серые дома, темно. Серый асфальт и на обочине снег вообще непередаваемого цвета, который вобрал в себя все перечисленные оттенки. Я не очень-то боюсь косых взглядов, но на душе муторно до невыносимого. Ведь я одновременно ложусь в психушку и возвращаюсь из отпуска на службу. Я буду не просто больным, я буду ещё и солдатом.
Итак, такси останавливается у проходной, и я пересекаю границу “обители скорби”. Впрочем, первых её обитателей я увидел ещё метров за пятьдесят до ворот – больные чистили снег. Кирзачи, неказистые, одинаковые чёрные пальто, одинаковые чёрные шапки-ушанки и взгляды – мутные, блуждающие, потухшие. Не у всех, конечно, но нормальные не запоминаются, не бросаются в глаза.
Находясь в больнице я начал делать записи в блокноте:
«Первый день (23.01.1989)
Оглушённое состояние. Развоз на машине. Присматриваешься. Сначала кажется, что все “того”, и присматриваешься под этим углом. Хуже всего отсутствие информации с “гражданки”. Удивляет, что здесь есть проигравшие что-то в жизни и вполне приличные люди.
Хочется, чтобы никто меня не трогал, но “блокада” прорывается после разговора со старожилом Лёхой.
Второй день
Разговор с врачом. Наша жизнь с точки зрения психиатра выглядит не особенно привлекательной: “И вся история людей – история болезней”. Под вечер – звериная тоска по свободе при взгляде на горящее напротив окно. Разговор с Вовой-гомиком, и вообще S-тема. Знакомство с москвичом-фарцовщиком.
С утра первый раз делаю комплекс зарядки. Кстати, и здесь аэробика – одна из любимых передач.
Утро 3-го дня
Не хочется вставать и “возвращаться” в дурдом. Однако иного выхода нет.
Одним не хватает смысла,
Другим не хватает слов.
Третьи просто живут,
И этот рецепт не нов.
Ты был первым, вторым и третьим
И стал чёрт знает чем.
Ты слишком часто использовал
Опасное слово “зачем”.
Одни задают вопросы,
Другие ищут ответ,
Третьи платят взносы
И носят членский билет.
Ты был первым, вторым и третьим,
А стал чёрт знает чем.
Тебя уж давно тошнило
От этих высоких тем.
Одни лелеют свой путь,
Другие любят верняк,
Третьим уже не свернуть
И не выбрать пути никак.
Ты был первым, вторым и третьим,
А стал чёрт знает чем.
Теперь ты смеёшься над всеми
И сам не поймёшь зачем.
Выписка из отделения “тов. Николая”.
Жизнь здесь не сказка. Подумав об этом написал эскиз.
ПРИСКАЗКА О СКАЗКАХ
Давным-давно никто не сочинял сказок. Может быть, раньше воздух был особенным, волшебным. Вдохнёшь – и вдруг ясно увидишь, как всё оно было в сказке, а может быть, и вдыхать ничего не надо было. Просто жить, смотреть вокруг – а потом рассказывай на здоровье. Так или иначе, сказки появлялись как бы сами собой, их не надо было выдумывать.
С тех пор прошло много лет. Сказочники исписали много, много бумаги, и их творения были вроде бы и умней, и изысканней, и занимательней изначальных, да только ничего особенно нового не придумали. Только из кирпичиков старого, подзабытого мира настоящих сказок они собрали свои сказочные миры. Собрать-то собрали, да не всё у них сошлось, вот и появились в книгах всякие необыкновенные чудеса, в которые и детям не очень-то верится. Что это для них? Читать интересно, но… мне часто казалось в детстве, а теперь я просто уверен – никаких чудес не бывает. Потому что то, что мы называем чудесами, такая же часть мира, в котором мы живём. Это было, или есть, или будет. Да, да. Мир настоящих сказок – вокруг нас, да и в нас самих. И не надо ничего придумывать.
4-й день
Выпивка. Звонок Пашутиной.
Вспоминаю странные ощущения, когда просят записать твою песню. Сразу видишь все её недостатки, просчёты и диктуешь по строке, переживая за каждую строчку, и удивляешься, что её воспринимают нормально. Становится обидно, когда просят “ещё что-нибудь в этом ряде – для бабы, чтобы растрогать”. Я писал “не для баб”, там за каждой строчкой – боль, а на выходе, думаю, получалась всё-таки не просто слезливая примитивненькая песенка из общих слов… И диктовал “Снежное причастие”, “Всё отболело”, чувствуя какую-то гордость от того, что это написано мной.
СНЕЖНОЕ ПРИЧАСТИЕ
Снег – как во сне,
Сказочном сне о счастье.
Я подарю тебе
Снежное это причастье.
К белизне, копимой веками,
К чистоте, что злата дороже,
К тем, кто сейчас не с нами,
Но с нами не быть не может.
Я оставлю себе
Эту белую боль.
В снежной хрустальной мгле
Не надо играть роль.
Можно уйти туда,
Можно уйти совсем.
Снежная темнота
Спасает от всех проблем.
А остальным отдам
Песню – в ней боль и радость.
Сам не верю словам,
Но это всё, что осталось
От белизны и счастья,
От белизны и боли,
От снежного причастья
И незнания роли.
ВСЁ ОТБОЛЕЛО
Боль отойдёт когда-нибудь,
Как бы ни была сильна.
Снег полежит ещё чуть-чуть,
И наступит весна.
Потекут ручьи, как слёзы с лица,
Высохнут они к концу нового дня.
Только старый день ты не забывай,
Не кричи ему вдогонку: «Прощай!»
Я встану рано поутру, выгляну в окно.
Там солнце светит высоко, дарит людям тепло,
И текут ручьи, как слёзы с лица.
Высохнут они к концу нового дня.
Только старый день ты не забывай,
Не кричи ему вдогонку:
«Прощай!»
Только старый день ты не забывай,
Не кричи ему вдогонку: «Прощай!»
Перебираю в голове последние песни – все “в одной тональности”, как многим кажется, “под Макаревича”. Видать, крепко он в меня въелся. Я, действительно, взял от него тональность, хоть и не хотел, а главное – направление моих песен на внутренние ощущения, а не на факты, на общие рассуждения.
Сцена с грузином, “мастером спорта”, и неожиданное доброжелательство ко мне грузина и Бориса. Эти тоже, по отношению ко мне, аборигены.
Здесь, слушая Бориса, лучше понимаю, что в России два пожалуй действительно народных поэта – Есенин и Высоцкий. Сохранив необычайную глубину мысли, они не опустились до уровня массы, но и не возвысились над ней. Их песни начисто лишены интеллектуального высокомерия, они действительно служат людям, а не обслуживают. Может быть, поэтому в них чувствуется та безнадёжная фатальность, которую мы называем судьбой. Там глубочайшие чувства, самая суть жизни, но всё это с оттенком неразрешимости боли. Эти песни можно слушать так, как пьют водку на Руси.
У русского искусства был всегда и другой путь. У Булгакова – гордость сопротивления, причём именно в таком сочетании. Гордость – это всегда немного оппозиция. У большинства представителей андерграунда – те же черты, только по-другому проявляющиеся. Борьба с “тривиальной гармонией” – интеллектуальная гордость. У Гребенщикова в творчестве вроде есть какой-то выход из русской безысходности, но он не годится для большинства и достигается в основном за счёт выхода за рамки national cult.
5-й день
Разговаривал со Свиряевой и Пашутиной (Свиряева Таня и Пашутина – знакомые по “Совету Ровесников”
Всесоюзной радиопередачи «Ровесники») – тяжёлое впечатление от проскальзывающего сочувствия. Беседа с психологом – неприятно видеть свои ответы на вопросы, на которые приходится отвечать. Опять проблемы с родителями. Будущее неопределённо. В отделении продолжается кавардак.
А стихи всё равно возникают.
НАПОЛЕОН В ПАЛАТЕ 302
БОЛЬНИЦЫ КАЩЕНКО
Брат Бонапарт, он в общем славный малый,
Привык к тому, что слуги – дураки.
Благоволит к писателю, пожалуй,
И в шашки с ним играет в поддавки.
Вот как-то раз зашёл Васёк-редактор,
А Вася Напольёна не терпел…
Жаль, персонал закончил их контакты,
И Вася на игле потом сидел.
Воспоминая звёздный миг контакта,
Редактор долго охал и кряхтел
И на реванш надеялся бестактно…
А Бонапарт за тумбочкой сидел.
Когда прочёл написанное со шпаргалки “с выражением”, в палате раздался смех и аплодисменты. Кто-то выдохнул: “Ну, ты даёшь, Серёга”. Дело в том, что описанное – реальные события.
Придурков и чурок ставят на очки, подкалывают и т.д. Командует цыган, который теперь заискивает перед “элитой” и выполняет “грязную работу” – управляет ”зачморенными” (зачморенные – люди из придурков и чурок, над которыми
издеваются, в лучшем случае подшучивают). Да ещё эта проклятая бессонница. И снаружи, и внутри – чёрт знает что, и не нравится мне в себе склонность утрировать любое настроение (скверно – так всё). Здесь я в очень неблаговидной роли – происходящее мне не нравится, а сделать ничего не могу и вынужден принимать игру. И психи уже в печёнках сидят. Каждый день кого-то отделывают.
Копаясь в памяти, смотрю, как в кино, на красивую, свободную, с чувством собственного достоинства жизнь людей, и становится горько. Сегодня – лишь существование. Впереди – неопределённые перспективы и никаких особых надежд; не верю, что смогу жить нормальной жизнью.
Везде мне будет неуютно, несвободно.
1.02.1989
У меня сложилось странное отношение к людям. Я выслушиваю носителей любых систем взглядов и поведения и спокойно общаюсь с ними. Эдакий максимальный плюрализм. Рассматриваю людей с одной точки зрения: интересна ли личность и есть ли возможность использовать её в плане сотрудничества. Есть несколько табу в поведении, но они позволяют лишь не участвовать в не нравящихся мне действиях.
Иногда прорывается желание что-то записать.
СОН В КАЩЕНКО
«В нашей хате, братцы,
Бутербродов тыщи,
Бутербродов тыщи,
Кушай сколько хошь.
Только над страною
Буйный ветер свищет.
Дунет – где же масло?
Дунет – где же рожь?
Как-то раз станицей
Праздновали что-то.
Что – теперь не вспомнишь,
Да не всё ль равно?
Налетел тот ветер,
И нагнал заботы:
Вымел всю закуску,
Выпил всё вино.
Всё унес, что было,
Да принёс записку:
Мол, нужды государства
Нужно уважать.
Ваши бутерброды
Мол, теперь не близко,
Их теперь в Москве другие
Будут потреблять.
Казаки, народ-то
Ой, лихой, горячий,
Сиганули в седла,
Были таковы.
Скачут вслед за ветром,
Скачут, видят – дача,
А на ней табличка:
“Белые столбы”.
И выходит кто-то
Весь в стерильно-белом,
Спрашивает: “Братцы,
Путь держите куда?
Есть для вас, ребята,
Чистые палаты,
Отдохнуть, ребята,
Вам давно пора”.
Я с коня слезаю,
Говорю: “Заморыш,
Мол, не вышел ростом
Казаков побить”.
А он мне отвечает:
“Что за разговоры?” –
Вышли санитары,
Давай меня крутить».
Только сны теперь мне
И приносят радость,
Да и те частенько
Стали мухлевать.
Снится невозможная,
Я скажу вам, гадость:
Уронил я бутерброд
Маслом вниз опять.
А на окне решётки,
Сёстры – злые тётки,
Все кровати на болтах,
И санитары на постах.
Иногда не хочется ничего записывать, в том числе и даты. Дни серые.
18.02.1989
Читаю Троицкого (музыкальный критик). Что-то тоска меня разбирает от текстов, которые он преподносит чуть ли не как шедевры. Претендует на глубину, а всё так тривиально. Группы-то нормальные, но даже “авангард” тривиален. Ребята поют, но при чём тут разговоры о высоком искусстве и рок-пафос?
Ян (товарищ с юношества, сейчас – журналист): “У него это идеи родственных душ. И огромное количество молодой энергии, которая всё пробьёт”. А меня это не воодушевляет.
Вот уж никогда бы не подумал, что в подобном заведении пойдёт разговор о кинематографе. Вспоминали и обсуждали работы Тарковского, Герасимова,
западное кино, в том числе французские и итальянские фильмы. Кончили это советским вестерном “Белое солнце пустыни”.
Вечером вспомнил дачу бабушки Нины Афанасьевны, летние дожди там и на музыку песни “Ваше благородие…” написал свою “Капельки, капельки…”:
Капли, капли, капельки
Бьются о стекло.
Потерпи ты капельку –
Будет и светло.
А ложиться без толку,
Ты окно открой
И себе тихонечко,
Тихонько напой.
Капли, капли, капельки –
Не слёзы и не кровь,
Ты платочек чистый,
Не надо, не готовь.
Всё равно прольются,
Землю всю польют –
На сухой земельке
Деревья не растут.
Капли, капли, капельки
Высохнут к утру,
По знакомой улице,
Как всегда, пройду.
Будто бы и не было
Этого дождя,
Но блестит на солнце
Светлая трава.
После одного из визитов сложилось стихотворение:
Всё меньше дней, всё выше плата
За самый краткий миг любви,
И вся больничная палата
Кричит: «Мгновение лови!»
Ловлю, а жизнь идёт на убыль –
Стоят утраты за спиной…
Но, холодея, шепчут губы:
«Люблю, люблю», – тебе одной.
И никакие жизни сроки
Не заслонят высокий миг,
Когда любви одной истоки
Мы честно делим на двоих.
И может, в этом, может, в этом
И суть, и соль счастливых дней…
Душа то вспыхнет ярким светом,
То что-то тихо гаснет в ней.
Люди стали случайны и ненадёжны. Дело, конечно, не в людях. Просто я не знаю, кем я буду завтра. Люди увлекают меня, но ненадолго и не слишком. Попытка взять образ жизни взаймы не удаётся, да это и не к лучшему. И так со всеми. Хватаюсь за кого-то, встречаюсь, потом надолго ухожу из поля зрения. Время стало фантомом. Но стихи приходят. Ещё и ещё…
Я потерял желание жить,
И на себе поставил крест.
Тот, кто может на всё забить,
Всегда найдёт пару тёплых мест.
В мёртвой обители бьют часы –
Часы без стрелок. Обитель без бога –
Иеромонах стоит у порога,
Как у разделительной полосы.
Здесь, где тепло, когда все мертвы,
Где не хочется пить даже в жару,
Где правит всадник без головы –
Такие, как я, всегда ко двору.
Ты светел, ты чист.
Ты живёшь упрёком
Всем живущим не так, как ты.
И если ты не объявлен пророком,
То в этом – вина толпы.
К счастью, ты великодушен.
Бесплатно
Прощаешь всех, кроме себя.
Ты веришь: если на солнце пятна –
В этом твоя вина.
Маэстро, дышите глубже, сотрите пот,
Ведь даже в последний путь
Вы отправитесь, как в крестовый поход
За вселенскую суть.
Я вижу сны, и в этих снах
Нет ни пределов, ни границ,
Ни серафимов на постах,
Ни мёртвых птиц.
Там те, кем был когда-то я,
Все живы, молоды, сильны,
И я не верю иногда,
Что это сны.
Там эта вечная стена
Уже не так-то и сильна,
И бесконечная война
Там не война.
Да, я войны не проиграл,
В ней был намёк,
Что лучше б не было её
На вечный срок.
Я должен рассказать тебе о главном,
Оно изменчивым и странным может быть,
Оно на прошлом оставляет раны,
И трудно мне об этом говорить.
БЕЗНАДЁЖНОСТЬ
Когда для боли больше силы нет,
Садится безнадёжность на колени
И обнимает, шепчет горький бред,
И пьёт из губ бегущие мгновенья.
Она сегодня сказочно нежна
И мучает как будто с неохотой,
Садится тихо в кресло у окна:
“Ну что же, если хочешь, поработай.
Пиши, что хочешь, жди кого желал.
Бесплодны строчки, призрачны желанья.
Ты слишком много знал и мало знал,
И слишком часто ищешь оправданий”.
На время я забуду о тебе.
Я в памяти с тобой встречаюсь редко,
Но знаешь ты, что на моём лице
Осталась навсегда твоя отметка.
Пусть всегда успевает заря,
Жаль, не всегда к нам.
Пусть ничто не проходит зря,
Но всё проходит – и хлам.
И самое дорогое,
И даже ни то ни сё,
И как ни хочу, не скрою, –
Время моё прошло.
Поздно, бывает безмерно поздно –
И солнце поздно, и в дверь стук.
И слишком поздно ясно, что поздно –
Уже не найти для пожатий рук.
Те уже перебрались в завтра,
А эти всё ещё во вчера.
Раньше-то жизнь была не сахар,
А сегодня и хуже того – мишура.
Но это к слову, я не об этом,
Всё это и так каждый знает,
И тему уже затаскали поэты,
Вернее, кто так себя называет.
А я о других, кто не ждал прозрения,
Которым с кладбища веет,
Когда гений – уже не гений,
И благодать вдруг как-то тускнеет.
Нам ведь легче, ещё живущим, –
Есть ещё свобода конца.
Вот только нам, душой неимущим,
Её не использовать никогда.
Кто ни ссылался на нашу грешность
И что интеллект не тот,
Хотя это глупость, конечно,
Что тот, кто ищет, всегда найдёт.
Но их жалеть и вовсе не к месту.
Они свой путь выбирали сами,
И бесполезна здесь жажда мести –
Они и сегодня есть между нами.
А между завтрашними делами
И теми, которые в прошлом,
Найдём время пройтись годами,
Пока их время не заторопит.
Пойдём, не вчитываясь в некрологи
И пропуская фальшь юбилеев,
И если отыщем в прошлом дороги,
То уж пройти-то по ним сумеем.
Но мишура из дежурных жалоб
На тему – затасканна, поэтому,
Если вам чего-нибудь мало,
Не стоит в пространство вещать об этом.
Для выезда нужна виза –
Столбы границы мы вбили сами,
Надо лишь выключить телевизор
И осмыслить, что стоит за словами.
И жалко, если открою нежданно,
Что время моё уже за кадром,
Но вроде пока что рано
Плакать о невозвратном»,
На этом закончились мои записи в блокноте.
В апреле я наконец-то уволился из армии по болезни. Я должен был отдать самое дорогое – часть своей жизни, и отдал. Ну, вот и всё. Я долго искупал грех (только не знаю какой, и грех ли это, может быть, это просто была судьба),
но теперь я свободен. Я это сразу почувствовал.
И этот воздух, полный оттепели, и эти мокрые дороги, и ветер – всё было предчувствием свободы. Эта свобода стоила очень дорого. Впрочем, так не бывает. «Очень» может быть с оттенком «больше, чем когда бы то ни было» (цена последней надежды), но не может быть с оттенком «слишком». Этому предшествовали долгие мытарства. Из города в город, из госпиталя в госпиталь. Впрочем, всё это позади, и сейчас вспоминать не очень-то хочется, но приходится. Стала мучить эпилепсия, появившаяся после травмы головы в Вильнюсе. Она настигает в самые неподходящие моменты, да я не знаю, бывают ли для этого моменты подходящие. Можно, конечно, гордиться, что попал в одну когорту с Достоевским, но для этого нужно так же хорошо излагать свои мысли, что не всегда получается. В отличие от обычных людей, я рождаюсь много раз – после каждого приступа. Какое-то время пытаюсь понять: где я и кто я. Пытаюсь вспомнить, что произошло и чем я занимался, когда провалился в бездну.
Неудобно чувствую себя перед теми людьми, которые были при этом. Возникает самокопание в своём воспалённом мозгу, хочется перед всеми извиниться и просить прощения. Но сам ухожу в себя и никому ничего не говорю. Вскоре после одного из «уходов» я написал такое эссе.
ВКУС ЖИЗНИ
Ну и что! Ещё одна смерть! Ещё одна пропасть… Сколько их прошло передо мной на моём, пожалуй, слишком долгом пути. То были пропасти и западни для моих друзей и врагов, для моих товарищей и для меня самого. Но только я возвратился оттуда… Только я. А впрочем, в сторону воспоминания. Сейчас не до них. Туда всё равно ничего не унесёшь, а здесь это никому не нужно.
Знакомо ли вам ощущение свободного падения, падения в себя, падения в чёрную бездну сознания, когда перед глазами постепенно всё ярче разгорается ночь? Нет, вам никогда не понять этого ощущения. Вы, живущие ещё, не были там…
Если бы вы знали, как не хочется уходить, если бы знали, как трудно покидать мир. И когда ты вдруг вновь видишь перед собой лица людей, но эти лица тебе не знакомы, ты испытываешь страшную, жгучую боль в сердце. Нет, вы, люди, никогда не испытывали такой боли. Вы – люди, и вам повезло. Только вам дано чувствовать вкус жизни, потому что вы живёте один раз. А я... я всего лишь бог, один из многих, и если бы вы знали, люди, как я завидую вам…
Да, я не бог, и при очередном уходе могу и не вернуться оттуда.
В реанимации стерильность и холод.
С этого стола непринято вставать.
Знакомые скажут: «Он был так молод».
Врачи предпочитают молчать.
Старушки в приёмной ждут перестройки.
Анестезиолог вызван в суд.
И лишь обмороженные алкоголики
Тихо лежат – ничего не ждут.
Сегодня ты солидарен с ними.
Сегодня и уже навсегда.
Если бы мы были другими,
Какими бы мы были тогда?
Смотри, люди в белом снимают маски.
Сейчас, вот сейчас мы увидим лица.
Поздно. Стираются, меркнут краски.
Неоновый свет с потолка струится.
До «последнего ухода» хотелось бы успеть сделать что-то толковое в этой жизни.
Пусть не всегда хватает нужных слов, прорвёмся.
Я всё-таки спою о том, что спеть хочу,
В пороховнице порох ещё не перевёлся,
Хоть показалось – подошёл к концу.
Послесловие к «Жёсткому уроку»
ЖАРА В МОСКВЕ
ДО АРМИИ И ПОСЛЕ НЕЁ
Солнце, тополя и асфальт,
Ветер подметает дворы.
Также мы были и год назад –
Свободны и вне игры.
И я стою, кого-то жду,
А вот кого забыл.
Но в эту чёртову жару,
Сдаётся мне, я счастлив был.
Дунет ветер, вздрогнет листва,
Шаг за горизонт, вот и всё.
Я уже не помню слова,
Что твердил тогда горячо.
Я сейчас никого не жду,
Я всё на свете позабыл,
Но в эту чёртову жару,
Сдаётся мне, я счастлив был
Что же изменилось теперь?
То же солнце, те же дворы.
Почему же горечь потерь
Отравляет песни мои?
Почему же боль не пропеть,
Почему же земля летит из под ног?
Вспомню: «Вот горящая медь
Заливает мёртвый восток.
Мы знали - будет жарко нам
Но нас жарою не прижать,
И в счастье верили, ведь там
Мы всё могли переиграть».
|
