Лев Иванович Гончаров
ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ЖИЗНИ.
От мотивации подвигов до мотивации беспредела
У всех наших поступков есть свои мотивации. И точно так же, как поступки бывают плохими и хорошими, так и их мотивации – ненависть и зависть или сострадание и любовь – могут восприниматься нами по-разному. Но бывает и так, что для одного и того же поступка одни и те же мотивации могут казаться преступными и, наоборот, не преступными. Например, ненавидеть и убить человека из ненависти преступно в мирное время, а во время войны и ненависть к врагу, и его убийство воспринимаются как должное.
Но не обязательно ситуации должны быть такими же противоположными, как война и мирная жизнь, чтобы столь радикально различались оценки одних и тех же поступков и их мотиваций. Во второй половине 80-х годов еще ничего не поменялось в нашей стране, но вдруг стали появляться в СМИ статьи, высказывающие предположения о том, что герои Великой Отечественной войны, например, Зоя Космодемьянская и Александр Матросов, подвиги свои совершили, мягко говоря, либо находясь не в здравом рассудке, либо не по доброй воле. И сначала общество восприняло это как посягательство на его святыни. А потом это стало если не нормой нашей морали, то нормой "гласности". А потом это стало вообще нормой.
А в свое время мы, дети войны, никак не могли найти причин для того, чтобы относиться с сочувствием к военнопленным, что-то строивших на месте оставшихся от войны руин.
Помню, я жил в Кунцево. Мне шел шестой год. И всего лишь три года прошло, как война закончилась. И в очень многих семьях еще, что называется, не в далеком прошлом остались и похоронки и невыплканные слезы.
И вот на нашей улице стали появляться каждый день десятка два японцев под охраной двух наших солдат, вооруженных автоматами с круглыми дисками. Солдаты были вполне спокойными, автоматы их были опущены стволами вниз, поскольку далеко убежать пленные все равно, наверно, не смогли бы. С помощью кирок, ломов и совковых лопат они делали узкую, глубиной до пояса, траншею, На дно этой траншеи укладывались кабели с проводами. Наружную изоляцию кабелей от этих проводов отделяла металлическая фольга. И нам, ребятне, были интересны эти люди, отличающиеся от всех даже и своим внешним видом. У них были не только глаза с необычными, словно бы двойными, веками, а и небольшой рост, короткие и чаще кривые ноги. Да и при всем том, что мы сами еще пока вдоволь не наедались, нам было заметно, что у них с едой было еще хуже.
Мы подходили к ним и смотрели, как они работают. Однажды кто-то из них показал на пальцах какие-то фокусы, а кто-то из нас, меня постарше, увидев как японец глядит на него, жующего припасенный в кармане кусок хлеба, немножко отломил ему и подал. И с тех пор мы этих японцев чем-то угощали.
А они затем стали делать из подручного материала шарики и покрывать их фольгой. И к каждому шарику привязывалась резинка, так что можно было кидать его, а он возвращался в ладонь. И мы уже не смотрели на пленных, как на врагов. А когда прокладка кабелей завершилась, и японцы на нашей улице уже не появлялись, то новость эта нас даже опечалила.
Так почему же мы, врагов ненавидящие, к японцам вдруг прониклись сочувствием, хотя мотивация им не доверять и даже их ненавидеть у нас была?
Все дело в том, что государство в своем информационном пространстве атмосферу тревожную, мобилизационную, соответствующую времени военному, уже сменило на более спокойную, по радио уже не звучали клятвы в том, что враг будет разгромлен и победа будет за нами, а если и звучали военные песни, то чаще лирические, чем суровые. Вот и людям захотелось жизни обыкновенной, красивой, мечтательной.
Например, однажды утром после завтрака я ушёл гулять довольно далеко от дома, ,к 14-ой ткацкой фабрике. Там около Можайского шоссе уже стояли маленькие карусели в виде двух вращающихся в горизонтальной плоскости кругов с поручнями высотой чуть меньше метра. И можно было кататься одному, можно с другими ребятами. И вот, накатавшись и нагулявшись досыта, к обеду я вернулся домой. Но – в доме уже ничего не узнал. Оказывается, за время моего отсутствия моя мама и тетя Дуся наши старые, еще довоенные обои сменили на новые, необыкновенно красивые, а с оконных стекол содрали остатки тех полос бумаги, которые в войну крест-накрест наклеивали, чтобы стекла не лопались от взрывов. Уставшие и довольные проделанной работой, женщины даже устроили праздничный обед со студнем и чёрным хлебом.
И не только в Рождество и Пасху все наши родственники стали собираться вместе у моей бабушки Анастасии Васильевны. Приезжали три её дочери с мужьями и детьми. Лишь младшая дочь Софья с мужем Виктором (оба участники Отечественной войны) и сыном Сашей жили на Красной Пресне и работали на ткацкой фабрике. А остальные жили в Кунцеве.
Семья Сони сначала заходила к нам. Виктор был в нарядном чёрном костюме, белой рубашке и галстуке. А затем мы все вместе шли к бабушке, которая жила со старшей дочерью Леной, её мужем (его тоже звали Виктором) и двумя их детьми. Бабушка всегда нас ждала с освящённым куличом и творожной пасхой. Запомнилась мне уже безтревожная, необыкновенно душевная атмосфера этих встреч у бабушки, уютная наша близость друг к другу.
А летом дядя Витя, тетя Софья и их Саша поселялись у бабушке в Кунцево надолго.
Дядя Витя с самого начала войны ушёл на войну. Был много раз ранен, имел много наград. И иногда рассказывал о тех странах Европы, которые ему довелось повидать. Случались с ним нервные и даже психические расстройства из-за контузий. А тете Соне тоже было о чем рассказать. Она работала с начала войны стенографисткой в штабе Жукова, потом, где-то в декабре, была контужена и из армии комиссована. От войны у неё осталась боевая подруга, и долгое время они дружили, встречались.
На террасе у бабушки был старинный самовар, и мы все пили вкусный чай с колотым сахаром. Через сколько-то лет дядя Витя на веранде установил еще и отличный радиоприёмник «Беларусь», который, как он говорил, изготовлялся на базе трофейного немецкого. Чтобы знать, "что происходит в мире", по этому радиоприемнику дядя слушал также и «Голос Америки», начавший вещать с 1947 года. И еще любил он слушать Луи Армстронга, поскольку сам играл в духовом оркестре до войны, а потом и сына Сашу отдал в детский музыкальный оркестр Дома культуры им. Павлика Морозова.
Мне запомнилось, как дядя Витя однажды на Пасху пробил кору у большой березы, росшей у бабушки между террасой и бревенчатой частью дома, вставил в отверстие тоненькую палочку и с неё стал стекать в подставленную посудину березовый сок. Но к нам вдруг пришёл «защитник природы», и дяде Вите пришлось заплатить штраф, а рану на березе замазать глиной.
И еще я помню, что наши родные фронтовики – и дядя Витя, и тетя Соня – с войны и до конца жизни курили. Для этого на Арбате в табачном магазине покупались гильзы и табак, а по вечерам шёл процесс набивки гильз табаком с помощью специального приспособления. И это был повод, чтобы опять всем вместе собраться и, глядя, как дядя Витя с женой очень ловко управляются с гильзами, с удовольствием слушать музыку и песни, льющиеся из приемника. Конечно же мы, дети, дядю Витю очень любили, он много знал, часто с нами вёл себя как ровесник и всегда мог в чём-то помочь.
…То есть, если пленных японцев мы восприняли не как врагов, то потому, что души наши наполнили теплом наши семьи и все окружающие нас люди, постепенно начавшие ощущать безотчетное доверие к жизни, которая с каждым днем становилась благополучнеё.
Да, все случалось в той жизни. Были иногда даже пьяные стычки у пивного ларька "Голубой Дунай", и на шпану можно было нарваться в Москве. Но родители не боялись нас выпускать из дома, потому что, как всем верилось, была черта, через которую ни мы, ни даже грозная шпана не смеют переступить.
И когда я сегодня слышу уже даже о том, что не какие-то бандиты, а обыкновенная молодежь и даже несовершеннолетние школьники убивают на улицах "чисто по приколу", когда то и дело пропадают дети, похищаемые педофилами и прочей нечистью, я вспоминаю, как во второй половине 80-х годов стало тревожно всем нормальным людям после того, как не какие-то отморозки, а солидные, еще не приватизированные государственные СМИ переступили запретную черту в отношении самых знаковых героев Великой Отечественной войны. Ведь переступив через одну черту, стали с еще большей легкостью переступить и через другие. А когда и исторические ценности, которые высокими смыслами скрепляли всё наше общество, и ценности нравственные, которые людей хороших побуждали всем людям доверять, а плохих – быть хотя бы на нормальных людей похожими, то и каждый человек
обесценился, стал ничего не значить ни как личность, ни как живая душа. Последнее, через что мы переступили, это через саму человеческую жизнь. Когда по главным телеканалам нам показывают нуждающихся в медицинской
помощи детишек и просят нас им помочь со своих скудных зарплат и пенсий, поскольку государство в лице высших чиновников и законодателей не считает нужным выделять им средства на лечение, то это значит, что и на
бесценной жизни человеческой, как в супермаркетах, навешен некий ценник.
И это всё – в самой богатой стране, если судить по тому, что число миллиардеров у нас увеличивается стремительнее, чем в любых других даже самых развитых странах.
Сравнивать послевоенную нашу разруху и нищету с нынешней разрухой и нищетой – это все равно, что сравнивать мирную жизнь с войной. Соответственно, и нажива как мотивация равнодушия правящих элит к простым гражданам преподносится нам теперь как высшее человеческое достоинство и упаковывается даже в патриотические обертки.
К списку рассказов...
